Стоматологическая хрестоматия

[Shrenk]

Захотелось мне, друзья мои, собрать воедино литературные произведения, которые освещают нелегкий труд стоматологов и терзания их пациентов. Проект называется "Стоматологическая хрестоматия".
Какие еще стоматологические произведения Вы знаете? Или стоматологические эпизоды из произведений? Делитесь, люди добрые

P.S. Тема создана благодаря идее Валерия Колпакова

[Shrenk]

Есть у Булгакова в его "Записках юного врача" рассказ "Пропавший глаз", в котором есть эпизод об удалении солдату зуба. Удалении зуба вместе с куском солдатской челюсти. Наверное у каждого стоматолога есть своя "солдатская челюсть", о которой он потом с улыбкой вспоминает. Я сам никогда не забуду ощущения, которые описывает Булгаков, каждой клеточкой переживаю и сочувствую его герою. Вот я поддел зуб, аккуратно выворачиваю его из кости, и он легко подается, хотя рука чувствует лишнюю тяжесть, под ложечкой начинает неприятно сосать, и - точно, зуб вылазит с огромным куском кости. Лоб покрывается испариной, руки предательски дрожат...

"...
Позвольте, когда еще я трясся при мысли о своем дипломе, о том, что какой-то фантастический суд будет меня судить и грозные судьи будут спрашивать:
«А где солдатская челюсть? Отвечай, злодей, окончившнй университет!»
Как не помнить! Дело было в том, что хотя на свете и существует фельдшер Демьян Лукич, который рвет зубы так же ловко, как плотник — ржавые гвозди из старых шалевок, но такт и чувство собственного достоинства подсказали мне на первых же шагах моих в Мурьевской больнице, что зубы нужно выучиться рвать и самому. Демьян Лукич может и отлучиться или заболеть, а акушерки у нас все могут, кроме одного: зубов они, извините, не рвут, не их дело.
Стало быть… Я помню прекрасно румяную, но исстрадавшуюся физиономию передо мной на табурете. Это был солдат, вернувшийся в числе прочих с развалившегося фронта после революции. Отлично помню и здоровеннейший, прочно засевший в челюсти крепкий зуб с дуплом. Щурясь с мудрым выражением и озабоченно покрякивая, я наложил щипцы на зуб, причем, однако, мне отчетливо вспомнился всем известный рассказ Чехова о том, как дьячку рвали зуб. И тут мне впервые показалось, что рассказ этот нисколько не смешон.
Во рту громко хрустнуло, и солдат коротко взвыл: — Ого-о!
После этого под рукой сопротивление прекратилось, и щипцы выскочили изо рта с зажатым окровавленным и белым предметом в них. Тут у меня екнуло сердце, потому что предмет это превосходил по объему всякий зуб, хотя бы даже и солдатский коренной. Вначале я ничего не понял, но потом чуть не зарыдал: в щипцах, правда, торчал и зуб с длиннейшими корнями, но на зубе висел огромный кусок ярко белой неровной кости.
"Я сломал ему челюсть " - подумал я, и ноги мои подкосились. Благословляя судьбу за то, что ни фельдшера, ни акушерок нет возле меня, я воровским движением завернул плод моей лихой работы в марлю и спрятал в карман. Солдат качался на табурете, вцепившись одной рукой в ножку акушерского кресла, а другою — в ножку табурета, и выпученными, совершенно ошалевшими глазами смотрел на меня. Я растерянно ткнул ему стакан с раствором марганцевокислого кали и велел:
— Полощи.
Это был глупый поступок. Он набрал в рот раствор, а когда выпустил его в чашку, тот вытек, смешавшись с алою солдатской кровью, по дороге превращаясь в густую жидкость невиданного цвета. Затем кровь хлынула изо рта солдата так, что я замер. Если бы я полоснул беднягу бритвой по горлу, вряд ли она текла бы сильнее. Отставив стакан с калием, я набрасывался на солдата с комками марли и забивал зияющую в челюсти дыру. Марля мгновенно становилась алой, и, вынимая ее, я с ужасом видел, что в дыру эту можно свободно поместить больших размеров сливу ренклод.
«Отделал я солдата на славу», — отчаянно думал я и таскал длинные полосы марли из банки. Наконец кровь утихла, и я вымазал яму в челюсти йодом.
— Часа три не ешь ничего, — дрожащим голосом сказал я своему пациенту.
— Покорнейше вас благодарю, — отозвался солдат, с некоторым изумлением глядя в чашку, полную его крови.
— Ты, дружок, — жалким голосом сказ я, — ты вот чего… ты заезжай завтра или послезавтра показаться мне. Мне… видишь ли… нужно будет посмотреть… У тебя рядом еще зуб подозрительный… Хорошо?
— Благодарим покорнейше, — ответил солдат хмуро и удалился, держась за щеку, а я бросился в приемную и сидел там некоторое время, охватив голову руками и качаясь, как от зубной у самого боли. Раз пять я вытаскивал из кармана твердый окровавленный ком и опять прятал его.
Неделю жил я как в тумане, исхудал и захирел.
«У солдата будет гангрена, заражение крови… Ах, черт возьми! Зачем я сунулся к нему со щипцами?»
Нелепые картины рисовались мне. Вот солдата начинает трясти. Сперва он ходит, рассказывает про Керенского и фронт, потом становится все тише. Ему уже не до Керенского. Солдат лежит на ситцевой подушке и бредит. У него 40. Вся деревня навещает солдата. А затем солдат лежит на столе под образами с заострившимся носом.
В деревне начинаются пересуды.
«С чего бы это?»
«Дохтур зуб ему вытаскал…»
«Вот оно што…»
Дальше — больше. Следствие. Приезжает суровый человек:
«Вы рвали зуб солдату?»
«Да… я».
Солдата выкапывают. Суд. Позор. Я - причина смерти. И вот я уже не врач, а несчастный, выброшенный за борт человек, вернее, бывший человек.
Солдат не показывался, я тосковал, ком ржавел и высыхал в письменном столе. За жалованием персоналу нужно было ехать через неделю в уездный город. Я уехал через пять дней и прежде всего пошел к врачу уездной больницы. Этот человек с прокуренной бороденкой двадцать пять лет работал в больнице. Виды он видал. Я сидел вечером у него в кабинете, уныло пил чай с лимоном, ковыряя скатерть, наконец не вытерпел и обиняками повел туманную фальшивую речь: что вот, мол… бывают ли такие случаи… если кто-нибудь рвет эуб… и челюсть обломает… ведь гангрена может получиться, не правда ли?.. Знаете, кусок… я читал…
Тот слушал, слушал, уставив на меня свои вылинявшие глазки под косматыми бровями, и вдруг сказал так:
— Это вы ему лунку выломали… Здорово будете зубы рвать… Бросайте чай, идем водки выпьем перед ужином.
И тотчас и навсегда ушел мой мучитель-солдат из головы.
Ах, зеркало воспоминаний. Прошел год. Как смешно мне вспоминать про эту лунку! Я, правда, никогда не буду рвать зубы так, как Демьян Лукич. Еще бы. Он каждый день рвет штук по пяти, а я раз в две недели по одному. Но все же я рву так, как многие хотели бы рвать. И лунок не ломаю, а если бы и сломал, не испугался бы.
..."

пример такого удаления

[Shrenk]

классический рассказ Антона Павловича Чехова, который у Булгакова упоминается. Кто не читал - обязательно прочитайте, а кто читал - насладитесь еще раз.

А.П.Чехов Хирургия

Земская больница. За отсутствием доктора, уехавшего жениться, больных принимает фельдшер Курятин, толстый человек лет сорока, в поношенной чечунчовой жакетке и в истрёпанных триковых брюках. На лице выражение чувства долга и приятности. Между указательным и средним пальцами левой руки - сигара, распространяющая зловоние.



В приёмную входит дьячок Вонмигласов, высокий коренастый старик в коричневой рясе и с широким кожаным поясом. Правый глаз с бельмом и полузакрыт, на носу бородавка, похожая издали на большую муху. Секунду дьячок ищет глазами икону и, не найдя таковой, крестится на бутыль с карболовым раствором, потом вынимает из красного платочка просфору и с поклоном кладёт её перед фельдшером.

- А-а-а... моё вам! - зевает фельдшер. - С чем пожаловали?

- С воскресным днём вас, Сергей Кузьмич... К вашей милости... Истинно и правдиво в псалтыри сказано, извините: «Питие мое с плачем растворях». Сел намедни со старухой чай пить и - ни боже мой, ни капельки, ни синь-порох, хоть ложись да помирай... Хлебнёшь чуточку - и силы моей нету! А кроме того, что в самом зубе, но и всю эту сторону... Так и ломит, так и ломит! В ухо отдаёт, извините, словно в нём гвоздик или другой какой предмет: так и стреляет, так и стреляет! Согрешихом и беззаконновахом... Студными бо окалях душу грехми и в лености житие мое иждих... За грехи, Сергей Кузьмич, за грехп! Отец иерей после литургии упрекает: «Косноязычен ты, Ефим, и гугнив стал. Поёшь, и ничего у тебя не разберёшь». А какое, судите, тут пение, ежели рта раскрыть нельзя, всё распухши, извините, и ночь не спавши...

- М-да... Садитесь... Раскройте рот!

Вонмигласов садится и раскрывает рот.

Курятин хмурится, глядит в рот и среди пожелтевших от времени и табаку зубов усматривает один зуб, украшенный зияющим дуплом.

- Отец диакон велели водку с хреном прикладывать - не помогло. Гликерия Анисимовна, дай бог им здоровья, дали на руку ниточку носить с Афонской горы да велели тёплым молоком зуб полоскать, а я, признаться, ниточку-то надел, а в отношении молока не соблюл: бога боюсь, пост...

- Предрассудок... (пауза). Вырвать его нужно, Ефим Михеич!

- Вам лучше знать, Сергей Кузьмич. На то вы и обучены, чтоб это дело понимать как оно есть, что вырвать, а что каплями или прочим чем... На то вы, благодетели, и поставлены, дай бог вам здоровья, чтоб мы за вас денно и нощно, отцы родные... по гроб жизни...

- Пустяки... - скромничает фельдшер, подходя к шкапу и роясь в инструментах. - Хирургия - пустяки... Тут во всем привычка, твердость руки... Раз плюнуть... Намедни тоже, вот как и вы, приезжает в больницу помещик Александр Иваныч Египетский... Тоже с зубом... Человек образованный, обо всём расспрашивает, во всё входит, как и что. Руку пожимает, по имени и отчеству... В Петербурге семь лет жил, всех профессоров перенюхал... Долго мы с ним тут... Христом-богом молит: вырвите вы мне его, Сергей Кузьмич! Отчего же не вырвать? Вырвать можно. Только тут понимать надо, без понятия нельзя... Зубы разные бывают. Один рвёшь щипцами, другой козьей ножкой, третий ключом... Кому как.

Фельдшер берёт козью ножку, минуту смотрит на неё вопросительно, потом кладет и берёт щипцы.

- Ну-с, раскройте рот пошире... - говорит он, подходя с щипцами к дьячку. - Сейчас мы его... тово... Раз плюнуть... Десну подрезать только... тракцию сделать по вертикальной оси... и всё... (подрезывает десну) и всё...

- Благодетели вы наши... Нам, дуракам, и невдомёк, а вас господь просветил...

- Не рассуждайте, ежели у вас рот раскрыт...

- Этот легко рвать, а бывает так, что одни только корешки... Этот - раз плюнуть... (накладывает щипцы). Постойте, не дёргайтесь... Сидите неподвижно... В мгновение ока... (делает тракцию). Главное, чтоб поглубже взять (тянет)... чтоб коронка не сломалась...

- Отцы наши... Мать пресвятая... Ввв...

- Не тово... не тово... как его? Не хватайте руками! Пустите руки! (тянет). Сейчас... Вот, вот... Дело-то ведь не лёгкое...

- Отцы... радетели... (кричит). Ангелы! Ого-го... Да дёргай же, дёргай! Чего пять лет тянешь?

- Дело-то ведь... хирургия... Сразу нельзя... Вот, вот...

Вонмигласов поднимает колени до локтей, шевелит пальцами, выпучивает глаза, прерывисто дышит... На багровом лице его выступает пот, на глазах слезы. Курятин сопит, топчется перед дьячком и тянет... Проходят мучительнейшие полминуты - и щипцы срываются с зуба. Дьячок вскакивает и лезет пальцами в рот. Во рту нащупывает он зуб на старом месте.

- Тянул! - говорит он плачущим и в то же время насмешливым голосом. - Чтоб тебя так на том свете потянуло! Благодарим покорно! Коли не умеешь рвать, так не берись! Света божьего не вижу...

- А ты зачем руками хватаешь? - сердится фельдшер. - Я тяну, а ты мне под руку толкаешь и разные глупые слова.... Дура!

- Сам ты дура!

- Ты думаешь, мужик, легко зуб-то рвать? Возьмись-ка! Это не то, что на колокольню полез да в колокола отбарабанил! (дразнит). «Не умеешь, не умеешь!» Скажи, какой указчик нашёлся! Ишь ты... Господину Египетскому, Александру Иванычу, рвал, да и тот ничего, никаких слов... Человек почище тебя, а не хватал руками... Садись! Садись, тебе говорю!

- Света не вижу... Дай дух перевести... Ох! (садится). Не тяни только долго, а дёргай. Ты не тяни, а дёргай... Сразу!

- Учи ученого! Экий, господи, народ необразованный! Живи вот с этакими... очумеешь! Раскрой рот... (накладывает щипцы). Хирургия, брат, не шутка... Это не на клиросе читать... (делает тракцию). Не дёргайся... Зуб, выходит, застарелый, глубоко корни пустил... (тянет). Не шевелись... Так... так... Не шевелись... Ну, ну... (слышен хрустящий звук). Так и знал!

Вонмигласов сидит минуту неподвижно, словно без чувств. Он ошеломлён... Глаза его тупо глядят в пространство, на бледном лице пот.

- Было б мне козьей ножкой... - бормочет фельдшер. - Этакая оказия!

Придя в себя, дьячок суёт в рот пальцы и на месте больного зуба находит два торчащих выступа.

- Парршивый чёрт... - выговаривает он. - Насажали вас здесь, иродов, на нашу погибель!

- Поругайся мне еще тут... - бормочет фельдшер, кладя в шкап щипцы. - Невежа... Мало тебя в бурсе берёзой потчевали... Господин Египетский, Александр Иваныч, в Петербурге лет семь жил... образованность... один костюм рублей сто стоит... да и то не ругался... А ты что за пава такая? Ништо тебе, не околеешь!

Дьячок берет со стола свою просфору и, придерживая щеку рукой, уходит восвояси...

1884 год

[Shrenk]

Если вы не знакомы с творчеством русской писательницы Надежды Тэффи, то пусть ваше знакомство с ее творчеством начнется именно с этого рассказа. Истинная жемчужина русской литературы.

Надежда Тэффи
Арабские сказки

Осень -- время грибное.
Весна -- зубное.

Осенью ходят в лес за грибами.
Весною -- к дантисту за зубами. Почему это так -- не знаю, но это верно. То есть не знаю о зубах, о грибах-то знаю. Но почему каждую весну вы встречаете подвязанные щеки у лиц, совершенно к этому виду неподходящих: у извозчиков, у офицеров, у кафешантанных певиц, у трамвайных кондукторов, у борцов-атлетов, у беговых лошадей, у теноров и у грудных младенцев?
Не потому ли, что, как метко выразился поэт, “выставляется первая рама” и отовсюду дует?
Во всяком случае, это не такой пустяк, как кажется, и недавно я убедилась, какое сильное впечатление оставляет в человеке это зубное время и как остро переживается самое воспоминание о нем.
Зашла я как-то к добрым старым знакомым на огонек. Застала всю семью за столом, очевидно, только что позавтракали. (Употребила здесь выражение “на огонек”, потому что давно поняла, что это значит просто без приглашения, и “на огонек” можно зайти и в десять часов утра, и ночью, когда все лампы погашены.) Все были в сборе. Мать, замужняя дочь, сын с женой, дочь-девица, влюбленный студент, внучкина бонна, гимназист и дачный знакомый.
Никогда не видела я это спокойное буржуазное семейство в таком странном состоянии. Глаза у всех горели в каком-то болезненном возбуждении, лица пошли пятнами.
Я сразу поняла, что тут что-то случилось. Иначе почему бы все были в сборе, почему сын с женой, обыкновенно приезжавшие только на минутку, сидят и волнуются. Верно, какой-нибудь семейный скандал, и я не стала расспрашивать.
Меня усадили, наскоро плеснули чаю, и все глаза устремились на хозяйского сына.
-- Ну-с, я продолжаю, -- сказал он.
Из-за двери выглянуло коричневое лицо с пушистой бородавкой: это старая нянька слушала тоже.
-- Ну, так вот, наложил он щипцы второй раз. Болища адская! Я реву как белуга, ногами дрыгаю, а он тянет. Словом, все как следует. Наконец, понимаете, вырвал.
-- После тебя я расскажу, -- вдруг перебивает барышня.
-- И я хотел бы. Несколько слов, -- говорит влюбленный студент.
-- Подождите, нельзя же всем сразу, -- останавливает мать.
Сын с достоинством выждал минуту и продолжал: -...Вырвал, взглянул на зуб, расшаркался и говорит: “Pardon, это опять не тот!” И лезет снова в рот за третьим зубом! Нет, вы подумайте! Я говорю: “Милостивый государь! Если вы...” -- Господи помилуй! -- охает нянька за дверью. -- Им только дай волю...
-- А мне дантист говорит: “Чего вы боитесь?” -- сорвался вдруг дачный знакомый. -- “Есть чего бояться! Я как раз перед вами удалил одному пациенту все сорок восемь зубов!” Но я не растерялся и говорю: “Извините, почему же так много? Это, верно, был не пациент, а корова!” Ха-ха!
-- И у коров не бывает, -- сунулся гимназист. -- Корова млекопитающая. Теперь я расскажу. В нашем классе...
-- Шш! Шш! -- зашипели кругом. -- Не перебивай. Твоя очередь потом.
-- Он обиделся, -- продолжал рассказчик, -- а я теперь так думаю, что он удалил пациенту десять зубов, а пациент ему самому удалил остальные!.. Ха-ха!
-- Теперь я! -- закричал гимназист. -- Почему же я непременно позже всех?
-- Это прямо бандит зубного дела! -- торжествовал дачный знакомый, довольный своим рассказом.
-- А я в прошлом году спросила у дантиста, долго ли его пломба продержится, -- заволновалась барышня, -- а он говорит: “Лет пять, да нам ведь и не нужно, чтобы зубы нас переживали”. Я говорю: “Неужели же я через пять лет умру?” Удивилась ужасно. А он надулся: “Этот вопрос не имеет прямого отношения к моей специальности”.
-- Им только волю дай! -- раззадоривается нянька за дверью.

Входит горничная, собирает посуду, но уйти не может. Останавливается как завороженная, с подносом в руках. Краснеет и бледнеет. Видно, что и ей много есть чего порассказать, да не смеет.
-- Один мой приятель вырвал себе зуб. Ужасно было больно! -- рассказал влюбленный студент.
-- Нашли что рассказывать! -- так и подпрыгнул гимназист. -- Очень, подумаешь, интересно! Теперь я! У нас в кла...
-- Мой брат хотел рвать зуб, -- начала бонна. -- Ему советуют, что напротив по лестнице живет дантист. Он пошел, позвонил. Господин дантист сам ему двери открыл. Он видит, что господин очень симпатичный, так что даже не страшно зуб рвать. Говорит господину: “Пожалуйста, прошу вас, вырвите мне зуб”. Тот говорит: “Что ж, я бы с удовольствием, да только мне нечем. А очень болит?” Брат говорит: “Очень болит; рвите прямо щипцами”. -- “Ну, разве что щипцами!” Пошел, поискал, принес какие-то щипцы, большие. Брат рот открыл, а щипцы и не влезают. Брат и рассердился: “Какой же вы, -- говорит, -- дантист, когда у вас даже инструментов нет?” А тот так удивился. “Да я, -- говорит, -- вовсе и не дантист! Я -- инженер”. -- “Так как же вы лезете зуб рвать, если вы инженер?” -- “Да я, -- говорит, -- и не лезу. Вы сами ко мне пришли. Я думал, вы знаете, что я инженер, и просто по-человечеству просите помощи. А я добрый, ну и...” -- А мне фершал рвал, -- вдруг вдохновенно воскликнула нянька. -- Этакий был подлец! Ухватил щипцом, да в одну минутку и вырвал. Я и дыхнуть не успела. “Подавай, -- говорит, -- старуха, полтинник”. Один раз повернул -- и полтинник. “Ловко, -- говорю. -- Я и дыхнуть не успела!” А он мне в ответ: “Что ж вы, -- говорит, -- хотите, чтоб я за ваш полтинник четыре часа вас по полу за зуб волочил? Жадны вы, -- говорит, -- все, и довольно стыдно!” -- Ей-Богу, правда! -- вдруг взвизгнула горничная, нашедшая, что переход от няньки к ней не слишком для господ оскорбителен. -- Ей-Богу, все это -- сущая правда. Живодеры они! Брат мой пошел зуб рвать, а дохтур ему говорит: “У тебя на этом зубе четыре корня, все переплелись и к глазу приросли. За этот зуб я меньше трех рублей взять не могу”. А где нам три рубля платить? Мы люди бедные! Вот брат подумал, да и говорит: “Денег таких у меня при себе нету, а вытяни ты мне этого зуба сегодня на полтора рубля. Через месяц расчет от хозяина получу, тогда до конца дотянешь”. Так ведь нет! Не согласился! Все ему сразу подавай!

-- Скандал! -- вдруг спохватился, взглянув на часы, дачный знакомый. -- Три часа! Я на службу опоздал!

-- Три? Боже мой, а нам в Царское! -- вскочили сын с женой.

-- Ах! Я Бэбичку не накормила! -- засуетилась дочка.

И все разошлись, разгоряченные, приятно усталые.

Но я шла домой очень недовольная. Дело в том, что мне самой очень хотелось рассказать одну зубную историйку. Да мне и не предложили.

“Сидят, -- думаю, -- своим тесным, сплоченным буржуазным кружком, как арабы у костра, рассказывают свои сказки. Разве они о чужом человеке подумают? Конечно, мне, в сущности, все равно, но все-таки я -- гостья. Неделикатно с их стороны”.

Конечно, мне все равно. Но тем не менее все-таки хочется рассказать...

Дело было в глухом провинциальном городишке, где о дантистах и помину не было. У меня болел зуб, и направили меня к частному врачу, который, по слухам, кое-что в зубах понимал.

Пришла. Врач был унылый, вислоухий и такой худой, что видно его было только в профиль.

-- Зуб? Это ужасно! Ну, покажите! Я показала.

-- Неужели болит? Как странно! Такой прекрасный зуб! Так, значит, болит? Ну, это ужасно! Такой зуб! Прямо удивительный!

Он деловым шагом подошел к столу, разыскал какую-то длинную булавку, -- верно, от жениной шляпки.

-- Откройте ротик!

Он быстро нагнулся и ткнул меня булавкой в язык. Затем тщательно вытер булавку и осмотрел ее, как ценный инструмент, который может еще не раз пригодиться, так чтобы не попортился.

-- Извините, мадам, это все, что я могу для вас сделать.

Я молча смотрела на него и сама чувствовала, какие у меня стали круглые глаза. Он уныло повел бровями.

-- Я, извините, не специалист! Делаю, что могу!..

***
Вот я и рассказала.

[kk1984]

АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ

ОБЩЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ
(ПОСЛЕДНИЕ ВЫВОДЫ ЗУБОВРАЧЕБНОЙ НАУКИ)

— Не повезло мне по зубной части, Осип Францыч! — вздыхал маленький поджарый человечек в потускневшем пальто, латаных сапогах и с серыми, словно ощипанными, усами, глядя с подобострастием на своего коллегу, жирного, толстого немца в новом дорогом пальто и с гаванкой в зубах.— Совсем не повезло! Собака его знает, отчего это так! Или оттого, что нынче зубных врачей больше, чем зубов... или у меня таланта настоящего нет, чума его знает! Трудно фортуну понять. Взять, к примеру, хоть вас. Вместе мы в уездном училище курс кончили, вместе у жида Берки Швахера работали, а какая разница! Вы два дома и дачу имеете, в коляске катаетесь, а я, как видите, яко наг, яко благ, яко нет ничего. Ну, отчего это так?
Немец Осип Францыч кончил курс в уездном училище и глуп, как тетерев, но сытость, жир и собственные дома придают ему массу самоуверенности. Говорить авторитетно, философствовать и читать сентенции он считает своим неотъемлемым правом.
— Вся беда в нас самих,— вздохнул он авторитетно в ответ на жалобы коллеги.— Сам ты виноват, Пётр Ильич! Ты не сердись, но я говорил и буду говорить: нас, специалистов, губит недостаток общего образования. Мы залезли по уши в свою специальность, а что дальше этого, до того нам и дела нет. Нехорошо, брат! Ах, как нехорошо! Ты думаешь, что как научился зубы дёргать, так уж и можешь приносить обществу пользу? Ну, нет, брат, с такими узкими, односторонними взглядами далеко не пойдёшь... ни-ни, ни в каком случае. Общее образование надо иметь!
— А что такое общее образование? — робко спросил Пётр Ильич.
Немец не нашёлся, что ответить, и понёс чепуху, но потом, выпивши вина, разошёлся и дал своему русскому коллеге уразуметь, что он понимает под «общим образованием». Пояснил он не прямо, а косвенно, говоря о другом.
— Главнее всего для нашего брата — приличная обстановка,— рассказывал он.— Публика только по обстановке и судит. Ежели у тебя грязный подъезд, тесные комнаты да жалкая мебель, то значит, ты беден, а ежели беден, то, стало быть, у тебя никто не лечится. Не так ли? Зачем я к тебе пойду лечиться, если у тебя никто не лечится? Лучше я пойду к тому, у кого большая практика! А заведи ты себе бархатную мебель да понатыкай везде электрических звонков, так тогда ты и опытный, и практика у тебя большая. Обзавестись же шикарной квартирой и приличной мебелью — раз плюнуть. Нынче мебельщики подтянулись, духом пали. В кредит сколько хочешь, хоть на сто тысяч, особливо ежели подпишешься под счётом: «Доктор такой-то». И одеваться нужно прилично. Публика так рассуждает: если ты оборван и в грязи живёшь, то с тебя и рубля довольно, а если ты в золотых очках, с жирной цепочкой, да кругом тебя бархат, то уж совестно давать тебе рубль, а надо пять или десять. Не так ли?
— Это верно...— согласился Пётр Ильич.— Признаться сказать, я сначала завёл себе обстановку. У меня всё было: и бархатные скатерти, и журналы в приёмной, и Бетховен висел около зеркала, но... чёрт его знает! Затмение дурацкое нашло. Хожу по своей роскошной квартире, и совестно мне отчего-то! Словно я не в свою квартиру попал или украл всё это... не могу! Не умею сидеть на бархатном кресле, да и шабаш! А тут ещё моя жена... простая баба, никак не хочет понять, как соблюдать обстановку. То щами или гусём навоняет на весь дом, то канделябры начнёт кирпичом чистить, то полы начнёт мыть в приёмной при больных... чёрт знает что! Верите ли, как продали всю эту обстановку с аукциона, так я словно ожил.
— Значит, не привык к приличной жизни... Что ж? Надо привыкать! Потом, кроме обстановки, нужна ещё вывеска. Чем меньше человек, тем вывеска его должна быть больше. Не так ли? Вывеска должна быть громадная, чтобы даже за городом её видно было. Когда ты подъезжаешь к Петербургу или к Москве, то, прежде чем увидишь колокольни, тебе станут видны вывески зубных врачей. А там, брат, врачи не нам с тобой чета. На вывеске должны быть нарисованы золотые и серебряные круги, чтобы публика думала, что у тебя медали есть: уважения больше! Кроме этого, нужна реклама. Продай последние брюки, а напечатай объявление. Печатай каждый день во всех газетах. Ежели кажется тебе, что простых объявлений мало, то валяй с фокусами: вели напечатать объявление вверх ногами, закажи клише «с зубами» и «без зубов», проси публику не смешивать тебя с другими дантистами, публикуй, что ты возвратился из-за границы, что бедных и учащихся лечишь бесплатно... Нужно также повесить объявление на вокзале, в буфетах... Много способов!
— Это верно! — вздохнул Пётр Ильич.
— Многие также говорят, что, как ни обращайся с публикой, всё равно... Нет, не всё равно! С публикой надо уметь обращаться... Публика нынче хоть и образованная, но дикая, бессмысленная. Сама она не знает, чего хочет, и приноровиться к ней очень трудно. Будь ты хоть распрепрофессор, но ежели ты не умеешь подладиться под её характер, то она скорей к коновалу пойдёт, чем к тебе... Приходит ко мне, положим, барыня с зубом. Разве её можно без фокусов принять? Ни-ни! Я сейчас нахмуриваюсь по-учёному и молча показываю на кресло: учёным, мол, людям некогда разговаривать. А кресло у меня тоже с фокусами: на винтах! Вертишь винты, а барыня то поднимается, то опускается. Потом начнёшь в больном зубе копаться. В зубе чепуха, вырвать надо и больше ничего, но ты копайся долго, с расстановкой... раз десять зеркало всунь в рот, потому что барыни любят, если их болезнями долго занимаются. Барыня визжит, а ты ей: «Сударыня! мой долг облегчить ваши ужасные страдания, а потому прошу относиться ко мне с доверием», и этак, знаешь, величественно, трагически... А на столе перед барыней челюсти, черепа, кости разные, всевозможные инструменты, банки с адамовыми головами — всё страшное, таинственное. Сам я в чёрном балахоне, словно инквизитор какой. Тут же около кресла стоит машина для веселящего газа. Машину-то я никогда не употребляю, но всё-таки страшно! Зуб рву я огромнейшим ключом. Вообще, чем крупнее и страшнее инструмент, тем лучше. Рву я быстро, без запинки.
— И я рву недурно, Осип Францыч, но чёрт меня знает! Только что, знаете, сделаю тракцию и начну зуб тянуть, как откуда ни возьмись мысль: а что если я не вырву или сломаю? От мысли рука дрожит. И это постоянно!
— Зуб сломается, не твоя вина.
— Так-то так, а всё-таки. Беда, ежели апломба нет! Хуже нет, ежели ты себе не веришь или сомневаешься. Был такой случай. Наложил я щипцы, тащу... тащу и вдруг, знаете, чувствую, что очень долго тащу. Пора бы уж вытащить, а я всё тащу. Окаменел я от ужаса! Надо бы бросить да снова начать, а я тащу, тащу... ошалел! Больной видит по моему лицу — тово, что я швах, сомневаюсь, вскочил да от боли и злости как хватит меня табуретом! А то однажды ошалел тоже и вместо больного здоровый зуб вырвал.
— Пустяки, со всяким случается. Рви здоровые зубы, до больного доберёшься. А ты прав, без апломба нельзя. Учёный человек должен держать себя по-учёному. Публика ведь не понимает, что мы с тобой в университете не были. Для неё все доктора. И Боткин доктор, 1 и я доктор, и ты доктор. А потому и держи себя как доктор. Чтоб поучёней казаться и пыль пустить, издай брошюрку «О содержании зубов». Сам не сумеешь сочинить, закажи студенту. Он рублей за десять тебе и предисловие накатает, и из французских авторов цитаты повыдергает. Я уж три брошюры выпустил. Ещё что? Зубной порошок изобрети. Закажи себе коробочки со штемпелем, насыпь в них, чего знаешь, навяжи пломбу и валяй: «Цена 2 рубля, остерегаться подделок». Выдумай и элексиp. Наболтай чего-нибудь, чтоб пахло да щипало, вот тебе и эликсир. Цен круглых не назначай, а так: эликсир № 1 стоит 77 к., № 2 — 82 к. и т.д. Это потаинственнее. Зубные щётки продавай со своим штемпелем по рублю за штуку. Видал мои щётки?
Пётр Ильич нервно почесал затылок и в волнении зашагал около немца...
— Вот поди же ты! — зажестикулировал он.— Вот оно как! Но не умею я, не могу! Не то чтобы я это шарлатанством или жульничеством считал, а не могу, руки коротки! Сто раз пробовал, и ни черта не выходило. Вы вот сыты, одеты, дома имеете, а меня — табуретом! Да, действительно, плохо без общего образования! Это вы верно, Осип Францыч! Очень плохо!

1885г

.